Дирижёр — Даниэль Баренбойм
Берлинская государственная капелла
Симфонию № 1 Элгара в Англии официально называют первой британской симфонией. И это, конечно, шокирует, потому что создана она в 1908 году — за год до того, как Густав Малер, последний великий симфонист Западной Европы, написал свою последнюю законченную симфонию.
Слушать альбом в Apple
В Англии всегда существовала мощная и развитая музыкальная инфраструктура, там появился первый концертный зал и начались публичные концерты, но с композиторами Альбиону странным образом не везло. Пока европейская музыка преодолевала гигантское расстояние от Баха до Брукнера — бóльшую часть своего пути, — Англия постоянно говорила «пас». И даже в викторианскую эпоху, когда Британская империя была самым могущественным и самым большим государством в мире (Россия шла следом), гениев музыки она не породила. Парадокс это или закономерность — хороший и, наверное, открытый вопрос для культурологов. Но как только королева Виктория скончалась, начался расцвет творчества Эдварда Элгара, и англичане выдохнули: у них, наконец, появился свой первоклассный композитор.
И хотя лиха беда начало — вскоре родился Бенджамин Бриттен, — Элгар до сих пор остаётся полноправным национальным героем. При поиске улицы Элгара на Британских островах навигатор предложит вам 65 вариантов. Английская гордость в данном случае имеет мало общего с объективностью, и это нормально (попросите финнов поменьше любить Сибелиуса, а датчан — Нильсена). Удельный вес музыки Элгара в Великобритании в десятки раз превышает присутствие её в остальном мире. Кто тут перегибает или недогибает палку — судить не нам. А, например, Даниэлю Баренбойму: он явно на стороне англичан. «Меня выводит из себя, когда люди говорят, что мы будем играть музыку „британского композитора Эдварда Элгара“, — сетует дирижёр. — Кто-нибудь говорит: „Мы сыграем немецкого композитора Иоганнеса Брамса“?»
Баренбойм влюбился в искусство Элгара ещё в 1960-е годы, когда женился на британской виолончелистке Жаклин дю Пре, с которой выпустил самую известную запись Виолончельного концерта. В 1970-е он записал обе симфонии — но с тех пор никогда не выносил свои отношения с этим композитором на пластинки.
Возвращение к кумиру юности началось в 2013 году, и теперь уже не с английскими музыкантами, а с Берлинской государственной капеллой, которую Баренбойм возглавил в 1992 году и будет возглавлять до конца своих дней. Сначала он записал Вторую симфонию (её живое исполнение в Лондоне «Гардиан» назвала самым важным элгаровским концертом зарубежного маэстро со времён Артуро Тосканини), теперь добрался и до Первой.
К записи берлинцы подошли с максимальной ответственностью — начиная с рассадки оркестра (Элгар предпочитал немецкую: первые скрипки слева, вторые справа) и кончая тем, что в звукорежиссёры пригласили Эндрю Кинера, считающегося главным специалистом по Элгару. Великолепная акустика Берлинской филармонии, которая кажется какой-то сверхчувствительной мембраной, помогла Кинеру бережно перелить в наши уши всю звуковую палитру этого крайне необычного сочинения.
Внешне всё вполне традиционно: нормативный симфонический цикл, четыре части, 50 минут. Есть небольшие странности с тональностью: титульный Ля-бемоль мажор постоянно опрокидывается в максимально далёкий от него ре минор. Но это, по большому счёту, вещь второстепенная, английские музыковеды уделяют ей чересчур много внимания (виной тому — байка про пари Элгара с неким приятелем: сможет ли он написать симфонию сразу в двух тональностях). Впитавшие элгаровскую музыку с чаем и молоком матери британцы явно слышат её иначе, чем мы. А для континентального уха Первая симфония необычна прежде всего самим музыкальным мышлением.
Дело в том, что почти до конца XIX века европейская симфония двигалась по тем направлениям, которые были размечены венскими классиками, особенно Бетховеном. При всей индивидуальности стилей, скажем, Шумана или Бизе, их симфонии сразу читаются как повествования, изложенные на универсальном музыкальном языке. В основе этого языка — законы логики, риторики и диалектики: тезис-антитезис-синтез, единство и борьба противоположностей, переход количества в новое качество.
К концу же XIX столетия стали появляться симфонисты, которые не просто писали совершенно иначе, но иначе мыслили. Первым из них был Брукнер, а вторым — пожалуй, что Элгар. Эту музыку хочется назвать не то что неевропейской, а неантропоцентричной, внеположной человеку.
В Симфонии № 1 есть угловатый, но по-своему прекрасный гимн — с него всё начинается, затем он несколько раз всплывает на поверхность и в финале торжествует, превращаясь из спокойной песни в захватывающий полёт (вспышки тремолирующих литавр и меди очень похожи на это неведомое Элгару ощущение авиационной эпохи — прорезать облака). А всё остальное, кроме этого гимна, — довольно непредсказуемое движение, которое поражает предельной плотностью и интенсивностью. Рядовому оркестранту в пятьдесят элгаровских минут приходится потрудиться больше, чем за два часа обычного концерта. Музыка очень речиста, она льётся шумным потоком, и в ней практически нет пауз. «Restless» — так характеризуют её англичане. Хочется сказать, что это поток сознания, но нет — в том и специфика Элгара, что сознанием тут не пахнет, это поток музыки — и ничего больше.
«Я уверен, что симфония без программы — высшее достижение искусства», — говорил автор, уточняя, что в Первой «никакой программы нет, помимо большого опыта человеческой жизни, полной великого милосердия (любви) и огромной надежды на будущее». По правде говоря, даже эти общие слова для Первой симфонии чересчур конкретны. Их можно применить разве что к гимну — блестящему фасаду, как бы защищающему внутреннее пространство партитуры от необходимости что-либо означать.
Большое достоинство записи Баренбойма как раз в том, что берлинцы не пытаются извлечь из симфонии больше логики, чем там есть, не пытаются транслировать нам «милосердие» или «огромную надежду на будущее». Они просто проживают все повороты этой музыки с предельной чуткостью, готовые идти за Элгаром в его бесцельном и самоценном путешествии. До самого конца оркестр играет без устали, реагируя на неожиданные изменения фактуры мгновенно и синхронно. При этом не увлекается помпезностью (такой соблазн автором явно допущен) и тщательно проигрывает мельчайшие длительности — последнее свойство доставляет слушателю отдельное удовольствие.
И почти наверняка не меньшее удовольствие оно доставляет исполнителям. Энтузиазм Берлинской капеллы настолько слышен в каждой ноте, что это наводит на мысль: возможно, симфония Элгара относится к тем партитурам, которые приятно слушать, но еще приятнее играть. Кажется, что оркестранты не работают, а купаются в море.
Кстати, вот простая и довольно точная метафора непрограммной симфонической музыки Элгара — даром, что автор островитянин. Море обожают и обожествляют, к нему стремятся, на его берегу медитируют, говорят, что на него «можно смотреть бесконечно». И при этом никогда ведь не спрашивают, про что оно — море. Штиль и цунами, наверное, ещё можно объяснить в человеческих категориях, но это как раз не про Элгара. Если же вам нравится море без крайностей, море в его повседневности, море как процесс, — тогда эта пластинка для вас.