Джон Брайли, эпиграф к фильму «Ганди» (1982)
Чего может ждать читатель, открывая книгу на первой странице, если уже известно, что перед ним роман знаменитого английского писателя о великом советском композиторе? Вероятно, из первых глав мы узнаем о пробуждении сочинительского таланта в ранние годы. Конечно, в книге будут представлены увлекательные истории создания знаковых шедевров, сочинённых вопреки и, в каком-то извращённом смысле, благодаря суровому лихолетью XX века. Наверное, дотошный литератор провёл сотни часов в архивах и собрал тома фактического материала для биографии своего героя, а потому постарается детально воспроизвести хронологию человеческой судьбы гения и при этом дать объективную оценку роли композитора в истории мирового искусства. В этом автору поможет временная дистанция и, что не менее важно, дистанция географическая и культурно-политическая. Однако, скорее всего, именно географическая удалённость писателя, а значит, и его культурно-политическая чуждость не позволят ему проникнуть вглубь российско-советской души, а беллетризованный рассказ о жизни в Советском союзе на каждом шагу будет отдавать «развесистой клюквой».
Читатель, выдвинувший такие гипотезы по поводу новой книги Джулиана Барнса «Шум времени» о Д. Д. Шостаковиче, ошибётся чуть менее чем полностью, ведь всего этого в книге нет или почти нет.
Прежде всего, отечественные критики и литобозреватели практически в один голос отмечают блестящую эрудицию Барнса во всём, что касается воспроизведения исторического, культурного, политического, этнографического и даже языкового контекста. Детали советского быта, набившие оскомину фразочки-формулы из коммунистического «новояза», цитаты из литературных «классиков и современников», действительно расхожие пословицы и просто языковые конструкции и обороты, от которых веет не то Платоновым, не то Достоевским, не то Гроссманом, не то Пастернаком, — всё это не «режет слух». И дело тут не просто в безусловной начитанности автора и в удачном попадании в стиль и «в интонацию».
Известный постмодернист Барнс демонстрирует постмодернизм высшей пробы: англичанин пишет аутентичное произведение русской литературы — русский (и отчасти советский) роман от первого лица. Своеобразные «Записки из [композиторского] подполья», где «я-то один, а они-то все». Складывается полное ощущение, что автор — какой-то русский писатель, только вот непонятно, какой именно. Пока читаешь, на язык время от времени даже просятся шаблонные формулировки тем школьных сочинений: «Художник и Власть в романе Дж. Барнса „Шум времени“», «Судьба человека в тоталитарном государстве в литературе XX века» и т.п.
Кроме того, конструкция произведения Барнса никак не соответствует традиционным представлениям о биографическом тексте. Книга (словом «роман», пожалуй, следует пользоваться осторожно, ведь текст Барнса похож то на развёрнутое эссе, то на повесть с центральным героем, то на историческую хронику) состоит из трёх частей, разделённых между собой несколькими годами: «На лестничной площадке», «В самолёте» и "В автомобиле«.менно. Пока читаешь, на язык время от времени даже просятся шаблонные формулировки тем школьных сочинений: «Художник и Власть в романе Дж. Барнса „Шум времени“», «Судьба человека в тоталитарном государстве в литературе XX века» и т.п.
В каждой части Шостакович размышляет. Сначала в парадной возле лифта, затем в летящем из Нью-Йорка в Москву самолёте и в личном автомобиле с шофёром. Каждая из ситуаций связана с судьбоносными для Шостаковича столкновениями и даже личными разговорами с Властью (да, Барнс часто пишет это слово с большой буквы). Бдение с чемоданчиком возле лифта — попытка избежать унизительного вытаскивания из тёплой постели сотрудниками ГБ — того, чего Шостакович смертельно опасался в 1937 году после казни Тухачевского и разгромной статьи «Сумбур вместо музыки» в «Правде». Самолёт из Нью-Йорка уносит в 1949 году романного Шостаковича от сильнейшего, с его точки зрения, позора, когда он сначала прочитал на конференции в защиту мира подсунутый ему гэбистами текст выступления, а потом был вынужден кривить душой в ответах на вопросы американской прессы, и особенно Николая Набокова. Наконец, сидя в автомобиле и уже будучи убелённым сединами и оделённым всевозможными почестями и наградами патриархом советской музыки, Шостакович снова и снова прокручивает в голове прошедшие годы, пытается вместе с автором и читателем разобраться, трус он всё-таки или нет, можно ли было поступать как-то иначе, где лежит граница между личным и художническим, способна ли ирония стать орудием благородной борьбы с удушающим режимом, кто достоин большего уважения: он, во все времена продолжавший писать великую музыку, или, например, новоиспечённый американец Стравинский, знавший о событиях в Союзе, но не высказавший ни слова публичного протеста?
Размышления Шостаковича устроены неимоверно сложно: то повествование течёт неспешно и ритмично, то вдруг резко и как-то аритмично меняется время и место действия, общее настроение переключается с доброй самоиронии на горький сарказм, граничащий с трагизмом, в котором уже совсем не до смеха. Одна тема сменяет другую, события следуют одно за другим в ассоциативно изломанной хронологии. Сначала тему раскрывает голос автора, затем говорит как бы сам Шостакович, а после — сухой язык постановления или выхолощенная публицистика «Правды».
Как монументальная симфония о борьбе Личности и Рока, текст Барнса замысловато и почти незаметно для читателя сплетает в непрерывный поток сознания авторскую речь, несобственно-прямую речь героя, прямую речь персонажей, отрывки из документов и поэтических текстов эпохи. И тут снова приходит на ум не самая известная повесть Достоевского, в которой «человек подполья» занимается бесконечной рефлексией, самокопанием, мучительно и остро переживая и переосмысливая даже те события, которые в реальности, по сути, так и не произошли (воображаемый конфликт с офицером здесь подобен так и не состоявшемуся аресту Шостаковича). Если прислушаться, может показаться, что у самого Достоевского резко критическая самооценка «подпольного человека» высказана чуть ли не высоким и немного дрожащим голосом барнсовского Шостаковича: «Я человек больной... Я злой человек. Hепривлекательный я человек».
Конечно, именно эти мучительные размышления, в которые читателя затягивает моментально и безвозвратно, и являются главным событием книги. Именно через них мы улавливаем и тот самый «шум времени», и то, что истинный художник противопоставляет этому шуму — «ту музыку, которая у нас внутри, музыку нашего бытия, которая у некоторых преобразуется в настоящую музыку. Которая, при условии, что она сильна, подлинна и чиста, десятилетия спустя преобразуется в шёпот истории».
Само собой разумеется, что Шостакович Барнса, при всём уместном и невероятно точном историческом антураже, усиленном обширными примечаниями переводчика на пятьдесят с лишним страниц, — литературный герой, а не абсолютная копия реального человека. И его размышления в значительной степени являются плодом фантазии блестящего английского писателя, кажется, с безграничными стилистическими возможностями. Тем сильнее воздействие этой книги, которая вынуждает не только упиваться гармонией языка и стиля, но и обливаться слезами над вымыслом, который невероятным образом заново открывает подлинную и глубоко трагическую реальность жизни композитора — и вообще человека — под давлением власти, какие бы формы она ни принимала.